Сарацинские города. Часть 2, глава 25
Jul. 9th, 2015 10:21 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
guillelmeГЛАВА 25
ПЕЙРЕ МАУРИ – ГОРА ШАТОВЕРДЕН, ЛЕТО 1318 ГОДА
Пейре Маури дошел с нами до перевала, называемого Реукот, прилегающего к перевалу Мерен. Когда мы стригли овец, Жоан Маури, его брат, который служил тогда у госпожи Бруниссенды де Сервельо, пришел к нам. Тогда Пейре Маури и его брат Жоан оставили нас, моего брата Арнота и меня, и пошли к овцам дамы Бруниссенды, которые находились, как я узнал, у перевала Канальс. Затем они пошли прямо к перевалу Шатоверден, и оставались в месте, называемом Гарсан…
Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Разумеется, как я и предвидел, я не увел с собой сто своих овец. Богатый скотовод остался неумолим, как, впрочем, и всякий богатый скотовод. Наверное, так и становятся богатыми. Я бы так не смог. Я даже оставил ему на перевале Реукот собственных тридцать овец в залог, до конца сезона. Зато я был налегке и свободен – как я в общем-то и любил. Котомка на спине, посох в руке, собака прыгает у ног, а мой брат Жоан шагает рядом со мной. А вокруг нас – огромная отара дамы Бруниссенды де Сервельо, этой знатной каталонской вдовы, которая, как мне казалось, была ко мне благосклонна, и во всяком случае, не хотела никого другого, кроме меня, своим старшим пастухом. Мне это тоже подходило. Мне нравилось иметь хозяйку, а не хозяина.
Все, о чем мне удалось договориться с Раймондом Барри, когда он пришел с караваном мулов, чтобы забрать тюки шерсти после стрижки, так это о том, что он позволяет мне оставить отметку на боках животных, которых я уже считал своими, и которых рассчитывал забрать, расплатившись с ним на святого Михаила.
Покинув перевал Реукот, чтобы вместе с Жоаном догнать артель пастухов госпожи Бруниссенды у перевала Канальс, я расстался со своими старыми товарищами, братьями Гийомом и Арнотом Маурсами, Гийомом Бэйлем, Раймондом Баралье. В том году отары и люди моей хозяйки присоединились к отарам и людям богатого скотовода Раймонда Борсера.
Я снова встретил Жоана из Андорры и нашел новых товарищей, серданьцев и окситанцев - Берната из Фонкуверт, Арнота Лебрие, и еще одного, по фамилии Лоренс, я никак не мог запомнить его имени, родом из Монсегюра, в земле д’Ольм. Все меня знали и без труда приняли как старшего пастуха. С некоторым изумлением я заметил, что в свои тридцать три или тридцать четыре года я был старше их всех на добрых десять лет, и все эти молодые пастухи, как и мой брат Жоан, считали меня чрезвычайно опытным. Но был ли я таким на самом деле? Сила моих рук, мускулов и дыхания все еще не шли на убыль. И каждый год какая-то легкость распирала мне грудь долгими днями, когда начинала кучерявиться зеленая шевелюра лета, а ягнята смотрели на меня, развесив уши и склонив голову, словно спрашивая, куда мы пойдем дальше.
Огромная змея шерстистых спин сползала по склонам, поднималась на хребты, двигаясь к западу, пока не достигла высокогорных пастбищ Шатоверден. На второй день пути мы были у ворот Пьюморен, прямо над Оспиталет Сен-Сюзан и графством Фуа, и остановившись там на ночь, мы встретили ожидающего нас последнего орленка из гнезда Маури из Монтайю, радостно махавшего нам рукой. Арнот, маленький рыжий лягушонок. Пришел ли он проверить, чтобы утешить отца, нанялся ли наш брат Жоан на работу в Сердани? Или просто чтобы повидать нас, своего среднего брата, раненного и униженного душой и телом, и меня, старшего брата, умеющего избегать ловушек, знатока дальних переходов? Отец передал мне из Монтайю через Арнота новую рубаху, которую я принял с уважением и некоторой растроганностью.
Как часто бывает летними вечерами на высокогорье, сияние дня задержало за скальными хребтами огромные замки белых облаков, летящих к югу, и не несущих ни дождя, ни бурь, а только переваливающих через горы в величественном молчании. Даже лай и блеяние, казалось, стихли на лугу. Место ночлега очень быстро погрузилось во тьму, а узкие долины у наших ног каскадом спускались к графству Фуа. Пока наши товарищи возились возле источника с приготовлением ужина, я еще на какое-то время остался с младшими братьями, сидящими у моих ног: смуглый, гордый Жоан, замкнувшийся в своем молчании, а его раненная душа проглядывала даже в том, как он обращался к Арноту; и Арнот, рыжеватый нескладный детеныш, худощавый подросток с тонкими запястьями и костлявыми коленками, поднимавший ко мне лицо, усеянное пятнами веснушек.
В тот вечер мы обменялись новостями. Я хотел передать отцу через Арнота привет и пожелания всяческого добра от его брата Пейре и сестер Гильельмы и Мерсенды, а также благословение Монсеньора Морельи, чтобы согреть его сердце. Арнот сообщил мне, что в наших краях тучи снова сгущаются. На престоле в Памье избран новый епископ. Этот цистерцианский аббат родом из Саверден, человек большого влияния и высокого авторитета. Он не просто следит за сбором десятины своими архиереями, призывает к порядку каноников и заботится о литургии кафедрального собора. Монсеньор Жак Фурнье взялся за ремесло инквизитора. Прежде всего, он достиг соглашения с инквизитором Каркассона, который послал к нему делегацию, позволившую тому самому действовать в пределах своей епархии, то есть в графстве Фуа. И теперь он начал интересоваться тем, что могло остаться от последней травли Монсеньора Жоффре д'Абли. Выжившими через десять лет, их живыми слезами, каплями крови, смертным потом – одним словом, ересью. Мои руки, загорелые и сильные руки с квадратными ногтями, сжались на коленях, словно инстинктивно искали посох. Несчастье, задремавшее, словно обожравшаяся тварь, приподняло голову.
- К счастью для нас, - заметил Арнот, - он сразу же напал на гнездо вальденсов, в самом Памье. Он будет долго ими заниматься. Мужчины, женщины, целые семьи эмигрантов из Бургундии, Бресса или Дофинэ, даже не знаю, откуда. А в Монтайю ректор Пейре Клерг громко зубоскалит, что теперь сведет последние счеты. Что ему неизвестен ни один дом в деревне, которому нечего скрывать… Но к счастью, епископ сейчас занят вальденсами!
Я задумался. И не преминул заметить младшему брату – Жоан, кажется, не интересовался разговором:
- Не стоит радоваться несчастью других. Вальденсы никому зла не делали. Бернат Белибаст даже говорил мне когда-то, что вальденские эмигранты из Бургундии предоставили Мессеру Пейре из Акса последнее убежище в Гаскони, и вместе с ним были осуждены инквизитором Тулузы!
Арнот вздохнул и состроил гримаску:
- Отец говорит так же, как и ты. Он еще говорит, что в любом случае этот епископ всего лишь острит свои когти на вальденсах, чтобы, как огромный кот, броситься на другие жертвы.
На следующий день мы добрались до горных пастбищ Шатоверден. Прекрасная местность для выпаса, ограниченная скальными выступами, между Андоррьерами и хребтами Сабартес. Длинная, широкая, большая, высокогорная долина, аккуратно обтесанная, словно днище сабо, растянувшаяся на день пути между пиком Руль и Пиком Мертвого Человека, под перевалом Фонтаржент и Адским Ущельем. Мы были в графстве Фуа, и из-за этого мне постоянно хотелось смеяться. Под острой вершиной Кавальер, отделяющей равнину здешних пастбищ от пустынных северных земель, находились болота, где рождался ручей Астон, с настойчивым упорством прокладывающий, как мне было хорошо известно, свой путь через скалы, устремляясь по крутой долине, впадая в реку Арьеж в Сабартес, между городами Акс и Тараскон. Я был у истоков своей утраченной родины.
Мы остановились в летниках Гарсан, удобно разместившихся на горном балконе на северном склоне долины. Оттуда мы могли видеть все. Ни одна мелочь на этих обширных пастбищах не ускользала от нас. Мы не потеряли ни одно животное, следя за тем, чтобы их не пожрал медведь, орел или ночной волк. На таком открытом и ровном пространстве нам не надо было бояться, что какое-то животное случайно упадет. Отара казалась тысячей белых звезд, и ее змеистые движения можно было видеть при свете дня очень далеко, на фоне золотистых трав и скальных нагромождений, и заблудившееся животное легко было различить среди груды больших камней. По всей длине залитого солнцем горного балкона стояло множество летников, прекрасно построенных, широких и удобных, с окнами на юг, нишами и большими пристройками, с лавками, где можно было посидеть на солнышке на террасе, со специальным летником для сыров, напоминавшим купол церкви, и особенно солидными загонами, загородками и коридорами для сортировки животных, где можно было держать овец для дойки, отделяя их от брыкающихся баранов. Каждое утро, приготовляя сыры на рассвете, я мог наблюдать за тем, что делают люди, посланные мной присматривать за овцами - от Кавальер до самого Руль.
Иногда вместе с Жоаном, замирая от восхищения, мы наблюдали за черной волной табуна полудикий лошадей, всегда пасшихся на этих высокогорных равнинах, потому так и названных – Кавальер. Но на всех них были метки сеньоров де Шатоверден и графов де Фуа: никто из нас не осмеливался положить руку на блестящий круп, попытаться ухватиться за роскошную гриву или лебединую шею, и тем более, поймать жеребенка. Лошади – это животные знати. Я провожал глазами красивый черный табун: он несся в глубине долины, вызывая волнение в разноцветном море овец, приливы и отливы, и, вздохнув, положил руку на плечо брата Жоана. Потом посмотрел вверх. Солнце слепило мне глаза, легкий ветерок скользил по коже. Прямо над нами кружила пара орлов.
Стоял прекрасный летний сезон, когда чередовались, как то и положено, грозы и вёдро. Как я и предполагал, потерь у нас было немного; овцы тучнели и вбирали в свое молоко лучшие соки гор; еще никогда у меня не получалось делать такие пахучие сыры. Я вдыхал запах и с удовлетворением ласкал глазами красивые волны золотистых рун, которые, как я рассчитывал, помогут мне уладить свои дела с Раймондом Барри, в конце сезона.
В дыхании горных вершин и ритме каждодневной работы мой брат Жоан понемногу успокаивался, расслаблялся, открывался, но он все еще сильно мучился. Я прекрасно помню этот день. Тогда как раз пришли люди из Астона, друзья несчастного Бертомью Бурреля из Акса, с которым заключил соглашение Раймонд Борсер, и привезли нам на мулах то, чего нам недостовало - соль для овец, муку и оливковое масло для людей – чтобы нам хватило до окончания выпасов. Я возвращался к летникам, один, немного возбужденный тем, что все-таки смог запустить руку в тепло густой гривы и погладить шелковистую, дрожащую шею лошади – той, к которой я смог подойти, самой красивой, которая притягивала меня больше других. Властный мужчина, стерегший своих кобылиц, не почувствовал во мне никакой угрозы, и даже позволил тихо подойти к ней, по-дружески обратив ко мне свое красивое мрачное лицо.
Я увидел Жоана, сидящего на плоском скальном выступе и занятого починкой сломанных хомутов для колокольцев, которые одевают на опытных овец-вожаков. Я рассказал ему о черной лошади, чтобы вызвать его смех, как это бывало раньше. И в его смехе все еще слышалась легкая веселость. Из глубины долины доносились отдаленные звуки, лай, голоса, тоже звучащие весело и легко для моих ушей. Прямо перед нами в пронзительном зеленоватом свете конца дня медленно тянулись отары, выписывая на вогнутой поверхности пастбищ загадочные знаки. Когда я обернулся к брату, он все еще улыбался. Мне показалось, что за это лето его синяк утратил свою ужасную фиолетовую яркость, выглядывая из-под загара его молодого лица, как темная печать с обрубленными краями, отливающая странным перламутром.
И вот на исходе этого легкого вечера мы, наконец-то, заговорили, через столько времени, о Монсеньоре Морельи. Мы сидели плечом к плечу, немного склонившись друг к другу, под звездами. Не то, чтобы специально. Иногда легкий ночной ветерок доносил до нас кольца дыма от недавно раззоженного костра. Добрый человек словно бы появился между нами, когда о нем зашла речь. Гийом Бедибаст. Я решил попробовать доверить Жоану то, о чем так долго умалчивал. Об остатках жадности и алчности у этого бывшего пастуха, которые меня регулярно шокировали, о грубости его слов, в которых иногда все же ощущался небесный взлет. Брат прервал меня. Глядя на меня ледяными глазами, он сказал мне, что этот человек, которого больше нельзя называть добрым человеком, погубил в нем всякую надежду и сломал все доверие, и что из-за него он больше никогда не захочет говорить о вере наших отца и матери. Я настаивал, чтобы он сказал мне больше, но он замолчал, замкнувшись за стеной враждебной немоты. Потом он заявил, что этот Белибаст, или Пейре Пеншенье, приведет нас всех не в Царство Божие, а в застенки инквизиторов, или даже в ад. Я поднял руку, я не мог больше этого слушать. Я схватил Жоана за плечи, встряхнул его, словно пытаясь вытрясти из его головы эти безумные мысли.
- Не преувеличивай, Жоан, не заходи слишком далеко. Это безрассудство.
Он вырвался и бросил мне в лицо в ночной темноте:
- Пейре, Пейре, неужели ты не понимаешь? Он больше не добрый человек. Он погряз в грехе, как ты или я. И нет больше доброго человека Раймонда, чтобы отпустить ему грехи, назначить ему покаяние и повторно утешить. И он это прекрасно знает. В глубине души он прекрасно понимает, что ему нечем гордиться. Я бы не хотел быть на его месте. Вот почему я не мог оставаться вместе с ним в Морелье в прошлом году и вернулся к своим баранам. Конечно, это не помешает ему и дальше называться Монсеньором и выступать эдаким павлином перед старухами, которые продолжают почитать его как святого человека Божьего. Его! Двойного грешника и лицемера! Да он еще хуже, чем поп Клерг!
После того, как этот крик вырвался из его уст, он вновь замолчал, а плечи его опустились. Мне не хотелось больше ничего из него вытягивать. Но Жоан, повесив голову, как ребенок, шептал мне одному о своей беде, о том, как он потерял доброго человека Раймонда из Тулузы, А вместе с ним дорогу Добра. Жоан, осиротевший без добрых людей в этом мире, возможно, так же, как и я, возможно, еще больше, чем я. Жоан, который изо всех сил отвергал Монсеньора Морельи. А я, в отличие от него, пытался всеми силами цепляться за последний образ доброго человека, который у меня еще оставался в этом мире. Даже если меня охватывали ужасные сомнения. Но, несмотря на самые худшие сомнения и даже отчаяние – увы, Жоан не может этого понять – Гийом Белибаст всегда оставался для меня братом Берната. Друга моей юности, которого я потерял.
И он всегда им останется. Братом друга. Последней тенью Церкви, в ожидании чудесного искупления. Он останется им, даже несмотря на то, что в конце лета, в тот вечер, насыщенный усталостью и нервозностью, когда за Адским Ущельем ворчала гроза, мой брат Жоан сказал мне, наконец, правду, горькую и грязную: добрый человек Пейре Пеншенье вновь впал в грех, за который добрый человек Раймонд из Тулузы уже однажды назначал ему покаяние, прежде чем отпустить. В грех непостижимый, гнусный, абсолютный. В грех, который обезображивает, разрушает, извращает доброго человека. В телесный грех с Раймондой из Жюнак
ПЕЙРЕ МАУРИ – ГОРА ШАТОВЕРДЕН, ЛЕТО 1318 ГОДА
Пейре Маури дошел с нами до перевала, называемого Реукот, прилегающего к перевалу Мерен. Когда мы стригли овец, Жоан Маури, его брат, который служил тогда у госпожи Бруниссенды де Сервельо, пришел к нам. Тогда Пейре Маури и его брат Жоан оставили нас, моего брата Арнота и меня, и пошли к овцам дамы Бруниссенды, которые находились, как я узнал, у перевала Канальс. Затем они пошли прямо к перевалу Шатоверден, и оставались в месте, называемом Гарсан…
Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Разумеется, как я и предвидел, я не увел с собой сто своих овец. Богатый скотовод остался неумолим, как, впрочем, и всякий богатый скотовод. Наверное, так и становятся богатыми. Я бы так не смог. Я даже оставил ему на перевале Реукот собственных тридцать овец в залог, до конца сезона. Зато я был налегке и свободен – как я в общем-то и любил. Котомка на спине, посох в руке, собака прыгает у ног, а мой брат Жоан шагает рядом со мной. А вокруг нас – огромная отара дамы Бруниссенды де Сервельо, этой знатной каталонской вдовы, которая, как мне казалось, была ко мне благосклонна, и во всяком случае, не хотела никого другого, кроме меня, своим старшим пастухом. Мне это тоже подходило. Мне нравилось иметь хозяйку, а не хозяина.
Все, о чем мне удалось договориться с Раймондом Барри, когда он пришел с караваном мулов, чтобы забрать тюки шерсти после стрижки, так это о том, что он позволяет мне оставить отметку на боках животных, которых я уже считал своими, и которых рассчитывал забрать, расплатившись с ним на святого Михаила.
Покинув перевал Реукот, чтобы вместе с Жоаном догнать артель пастухов госпожи Бруниссенды у перевала Канальс, я расстался со своими старыми товарищами, братьями Гийомом и Арнотом Маурсами, Гийомом Бэйлем, Раймондом Баралье. В том году отары и люди моей хозяйки присоединились к отарам и людям богатого скотовода Раймонда Борсера.
Я снова встретил Жоана из Андорры и нашел новых товарищей, серданьцев и окситанцев - Берната из Фонкуверт, Арнота Лебрие, и еще одного, по фамилии Лоренс, я никак не мог запомнить его имени, родом из Монсегюра, в земле д’Ольм. Все меня знали и без труда приняли как старшего пастуха. С некоторым изумлением я заметил, что в свои тридцать три или тридцать четыре года я был старше их всех на добрых десять лет, и все эти молодые пастухи, как и мой брат Жоан, считали меня чрезвычайно опытным. Но был ли я таким на самом деле? Сила моих рук, мускулов и дыхания все еще не шли на убыль. И каждый год какая-то легкость распирала мне грудь долгими днями, когда начинала кучерявиться зеленая шевелюра лета, а ягнята смотрели на меня, развесив уши и склонив голову, словно спрашивая, куда мы пойдем дальше.
Огромная змея шерстистых спин сползала по склонам, поднималась на хребты, двигаясь к западу, пока не достигла высокогорных пастбищ Шатоверден. На второй день пути мы были у ворот Пьюморен, прямо над Оспиталет Сен-Сюзан и графством Фуа, и остановившись там на ночь, мы встретили ожидающего нас последнего орленка из гнезда Маури из Монтайю, радостно махавшего нам рукой. Арнот, маленький рыжий лягушонок. Пришел ли он проверить, чтобы утешить отца, нанялся ли наш брат Жоан на работу в Сердани? Или просто чтобы повидать нас, своего среднего брата, раненного и униженного душой и телом, и меня, старшего брата, умеющего избегать ловушек, знатока дальних переходов? Отец передал мне из Монтайю через Арнота новую рубаху, которую я принял с уважением и некоторой растроганностью.
Как часто бывает летними вечерами на высокогорье, сияние дня задержало за скальными хребтами огромные замки белых облаков, летящих к югу, и не несущих ни дождя, ни бурь, а только переваливающих через горы в величественном молчании. Даже лай и блеяние, казалось, стихли на лугу. Место ночлега очень быстро погрузилось во тьму, а узкие долины у наших ног каскадом спускались к графству Фуа. Пока наши товарищи возились возле источника с приготовлением ужина, я еще на какое-то время остался с младшими братьями, сидящими у моих ног: смуглый, гордый Жоан, замкнувшийся в своем молчании, а его раненная душа проглядывала даже в том, как он обращался к Арноту; и Арнот, рыжеватый нескладный детеныш, худощавый подросток с тонкими запястьями и костлявыми коленками, поднимавший ко мне лицо, усеянное пятнами веснушек.
В тот вечер мы обменялись новостями. Я хотел передать отцу через Арнота привет и пожелания всяческого добра от его брата Пейре и сестер Гильельмы и Мерсенды, а также благословение Монсеньора Морельи, чтобы согреть его сердце. Арнот сообщил мне, что в наших краях тучи снова сгущаются. На престоле в Памье избран новый епископ. Этот цистерцианский аббат родом из Саверден, человек большого влияния и высокого авторитета. Он не просто следит за сбором десятины своими архиереями, призывает к порядку каноников и заботится о литургии кафедрального собора. Монсеньор Жак Фурнье взялся за ремесло инквизитора. Прежде всего, он достиг соглашения с инквизитором Каркассона, который послал к нему делегацию, позволившую тому самому действовать в пределах своей епархии, то есть в графстве Фуа. И теперь он начал интересоваться тем, что могло остаться от последней травли Монсеньора Жоффре д'Абли. Выжившими через десять лет, их живыми слезами, каплями крови, смертным потом – одним словом, ересью. Мои руки, загорелые и сильные руки с квадратными ногтями, сжались на коленях, словно инстинктивно искали посох. Несчастье, задремавшее, словно обожравшаяся тварь, приподняло голову.
- К счастью для нас, - заметил Арнот, - он сразу же напал на гнездо вальденсов, в самом Памье. Он будет долго ими заниматься. Мужчины, женщины, целые семьи эмигрантов из Бургундии, Бресса или Дофинэ, даже не знаю, откуда. А в Монтайю ректор Пейре Клерг громко зубоскалит, что теперь сведет последние счеты. Что ему неизвестен ни один дом в деревне, которому нечего скрывать… Но к счастью, епископ сейчас занят вальденсами!
Я задумался. И не преминул заметить младшему брату – Жоан, кажется, не интересовался разговором:
- Не стоит радоваться несчастью других. Вальденсы никому зла не делали. Бернат Белибаст даже говорил мне когда-то, что вальденские эмигранты из Бургундии предоставили Мессеру Пейре из Акса последнее убежище в Гаскони, и вместе с ним были осуждены инквизитором Тулузы!
Арнот вздохнул и состроил гримаску:
- Отец говорит так же, как и ты. Он еще говорит, что в любом случае этот епископ всего лишь острит свои когти на вальденсах, чтобы, как огромный кот, броситься на другие жертвы.
На следующий день мы добрались до горных пастбищ Шатоверден. Прекрасная местность для выпаса, ограниченная скальными выступами, между Андоррьерами и хребтами Сабартес. Длинная, широкая, большая, высокогорная долина, аккуратно обтесанная, словно днище сабо, растянувшаяся на день пути между пиком Руль и Пиком Мертвого Человека, под перевалом Фонтаржент и Адским Ущельем. Мы были в графстве Фуа, и из-за этого мне постоянно хотелось смеяться. Под острой вершиной Кавальер, отделяющей равнину здешних пастбищ от пустынных северных земель, находились болота, где рождался ручей Астон, с настойчивым упорством прокладывающий, как мне было хорошо известно, свой путь через скалы, устремляясь по крутой долине, впадая в реку Арьеж в Сабартес, между городами Акс и Тараскон. Я был у истоков своей утраченной родины.
Мы остановились в летниках Гарсан, удобно разместившихся на горном балконе на северном склоне долины. Оттуда мы могли видеть все. Ни одна мелочь на этих обширных пастбищах не ускользала от нас. Мы не потеряли ни одно животное, следя за тем, чтобы их не пожрал медведь, орел или ночной волк. На таком открытом и ровном пространстве нам не надо было бояться, что какое-то животное случайно упадет. Отара казалась тысячей белых звезд, и ее змеистые движения можно было видеть при свете дня очень далеко, на фоне золотистых трав и скальных нагромождений, и заблудившееся животное легко было различить среди груды больших камней. По всей длине залитого солнцем горного балкона стояло множество летников, прекрасно построенных, широких и удобных, с окнами на юг, нишами и большими пристройками, с лавками, где можно было посидеть на солнышке на террасе, со специальным летником для сыров, напоминавшим купол церкви, и особенно солидными загонами, загородками и коридорами для сортировки животных, где можно было держать овец для дойки, отделяя их от брыкающихся баранов. Каждое утро, приготовляя сыры на рассвете, я мог наблюдать за тем, что делают люди, посланные мной присматривать за овцами - от Кавальер до самого Руль.
Иногда вместе с Жоаном, замирая от восхищения, мы наблюдали за черной волной табуна полудикий лошадей, всегда пасшихся на этих высокогорных равнинах, потому так и названных – Кавальер. Но на всех них были метки сеньоров де Шатоверден и графов де Фуа: никто из нас не осмеливался положить руку на блестящий круп, попытаться ухватиться за роскошную гриву или лебединую шею, и тем более, поймать жеребенка. Лошади – это животные знати. Я провожал глазами красивый черный табун: он несся в глубине долины, вызывая волнение в разноцветном море овец, приливы и отливы, и, вздохнув, положил руку на плечо брата Жоана. Потом посмотрел вверх. Солнце слепило мне глаза, легкий ветерок скользил по коже. Прямо над нами кружила пара орлов.
Стоял прекрасный летний сезон, когда чередовались, как то и положено, грозы и вёдро. Как я и предполагал, потерь у нас было немного; овцы тучнели и вбирали в свое молоко лучшие соки гор; еще никогда у меня не получалось делать такие пахучие сыры. Я вдыхал запах и с удовлетворением ласкал глазами красивые волны золотистых рун, которые, как я рассчитывал, помогут мне уладить свои дела с Раймондом Барри, в конце сезона.
В дыхании горных вершин и ритме каждодневной работы мой брат Жоан понемногу успокаивался, расслаблялся, открывался, но он все еще сильно мучился. Я прекрасно помню этот день. Тогда как раз пришли люди из Астона, друзья несчастного Бертомью Бурреля из Акса, с которым заключил соглашение Раймонд Борсер, и привезли нам на мулах то, чего нам недостовало - соль для овец, муку и оливковое масло для людей – чтобы нам хватило до окончания выпасов. Я возвращался к летникам, один, немного возбужденный тем, что все-таки смог запустить руку в тепло густой гривы и погладить шелковистую, дрожащую шею лошади – той, к которой я смог подойти, самой красивой, которая притягивала меня больше других. Властный мужчина, стерегший своих кобылиц, не почувствовал во мне никакой угрозы, и даже позволил тихо подойти к ней, по-дружески обратив ко мне свое красивое мрачное лицо.
Я увидел Жоана, сидящего на плоском скальном выступе и занятого починкой сломанных хомутов для колокольцев, которые одевают на опытных овец-вожаков. Я рассказал ему о черной лошади, чтобы вызвать его смех, как это бывало раньше. И в его смехе все еще слышалась легкая веселость. Из глубины долины доносились отдаленные звуки, лай, голоса, тоже звучащие весело и легко для моих ушей. Прямо перед нами в пронзительном зеленоватом свете конца дня медленно тянулись отары, выписывая на вогнутой поверхности пастбищ загадочные знаки. Когда я обернулся к брату, он все еще улыбался. Мне показалось, что за это лето его синяк утратил свою ужасную фиолетовую яркость, выглядывая из-под загара его молодого лица, как темная печать с обрубленными краями, отливающая странным перламутром.
И вот на исходе этого легкого вечера мы, наконец-то, заговорили, через столько времени, о Монсеньоре Морельи. Мы сидели плечом к плечу, немного склонившись друг к другу, под звездами. Не то, чтобы специально. Иногда легкий ночной ветерок доносил до нас кольца дыма от недавно раззоженного костра. Добрый человек словно бы появился между нами, когда о нем зашла речь. Гийом Бедибаст. Я решил попробовать доверить Жоану то, о чем так долго умалчивал. Об остатках жадности и алчности у этого бывшего пастуха, которые меня регулярно шокировали, о грубости его слов, в которых иногда все же ощущался небесный взлет. Брат прервал меня. Глядя на меня ледяными глазами, он сказал мне, что этот человек, которого больше нельзя называть добрым человеком, погубил в нем всякую надежду и сломал все доверие, и что из-за него он больше никогда не захочет говорить о вере наших отца и матери. Я настаивал, чтобы он сказал мне больше, но он замолчал, замкнувшись за стеной враждебной немоты. Потом он заявил, что этот Белибаст, или Пейре Пеншенье, приведет нас всех не в Царство Божие, а в застенки инквизиторов, или даже в ад. Я поднял руку, я не мог больше этого слушать. Я схватил Жоана за плечи, встряхнул его, словно пытаясь вытрясти из его головы эти безумные мысли.
- Не преувеличивай, Жоан, не заходи слишком далеко. Это безрассудство.
Он вырвался и бросил мне в лицо в ночной темноте:
- Пейре, Пейре, неужели ты не понимаешь? Он больше не добрый человек. Он погряз в грехе, как ты или я. И нет больше доброго человека Раймонда, чтобы отпустить ему грехи, назначить ему покаяние и повторно утешить. И он это прекрасно знает. В глубине души он прекрасно понимает, что ему нечем гордиться. Я бы не хотел быть на его месте. Вот почему я не мог оставаться вместе с ним в Морелье в прошлом году и вернулся к своим баранам. Конечно, это не помешает ему и дальше называться Монсеньором и выступать эдаким павлином перед старухами, которые продолжают почитать его как святого человека Божьего. Его! Двойного грешника и лицемера! Да он еще хуже, чем поп Клерг!
После того, как этот крик вырвался из его уст, он вновь замолчал, а плечи его опустились. Мне не хотелось больше ничего из него вытягивать. Но Жоан, повесив голову, как ребенок, шептал мне одному о своей беде, о том, как он потерял доброго человека Раймонда из Тулузы, А вместе с ним дорогу Добра. Жоан, осиротевший без добрых людей в этом мире, возможно, так же, как и я, возможно, еще больше, чем я. Жоан, который изо всех сил отвергал Монсеньора Морельи. А я, в отличие от него, пытался всеми силами цепляться за последний образ доброго человека, который у меня еще оставался в этом мире. Даже если меня охватывали ужасные сомнения. Но, несмотря на самые худшие сомнения и даже отчаяние – увы, Жоан не может этого понять – Гийом Белибаст всегда оставался для меня братом Берната. Друга моей юности, которого я потерял.
И он всегда им останется. Братом друга. Последней тенью Церкви, в ожидании чудесного искупления. Он останется им, даже несмотря на то, что в конце лета, в тот вечер, насыщенный усталостью и нервозностью, когда за Адским Ущельем ворчала гроза, мой брат Жоан сказал мне, наконец, правду, горькую и грязную: добрый человек Пейре Пеншенье вновь впал в грех, за который добрый человек Раймонд из Тулузы уже однажды назначал ему покаяние, прежде чем отпустить. В грех непостижимый, гнусный, абсолютный. В грех, который обезображивает, разрушает, извращает доброго человека. В телесный грех с Раймондой из Жюнак
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}