Омут сна Часть 1

[guillelme]

СОННЫЙ ОМУТ

 

            Чтобы успеть ко львовскому поезду, из Ялты уезжали затемно. Еще чернильная тьма окутывала душным покрывалом город, и пронзительно пахли кипарисы, и пронзительно пели цикады. Саша спускался за родителями по бесконечным лесенкам, плечи его тянул вниз плотно нагруженный рюкзак, а в руках был фонарик, которым он освещал путь родителям; но он никак не мог отделаться от искушения бросить последний взгляд по сторонам, и поэтому неверный свет фонарика выхватывал из темноты то серые кипарисовые шишки, то край скамейки, то красный поручень перил.

            -

Саша, не балуйся, - говорила мама. – Я сейчас свалюсь по твоей милости.

            Саша послушно направлял луч света родителям под ноги, и в объявшей его тьме пытался представить те предметы, которые скрывала от него черная вуаль ночи: здесь еще только вчера спал в тени акации щенок овчарки, а на этой площадке местные мальчишки катались на досках, лихо свистя прохожим, которые пугливо разбегались, ругаясь…

            Сашу томила грусть и легкая зависть, что взойдет солнце, и щенок снова будет спать, и мальчишки будут бегать и свистеть, а он, Саша, этого уже не увидит; и море, набегающее на серо-зеленые гладкие камешки, останется для него за семью печатями, и другие люди будут окунаться в его ласковые воды, и есть вареную кукурузу, и гулять по шумной набережной, когда зажигаются фонари и седой контрабасист настраивает свой инструмент, чтобы играть весь вечер мелодии, полные томной грусти. Саша вспомнил одну из таких мелодий, и под грустные звуки «Воспоминания об Альгамбре» кружок света вспорхнул испуганным мотыльком с выщербленных ступенек, перелетел на белую глухую стену дома, потом покружил по кипарисам, метнулся к парапету, чтобы опять послушно лечь к ногам отца.

            На автостанции троллейбус был переполнен вещами и сонными людьми. После шумного форсирования заграждений из чемоданов и кошелок в передней части машины и внесения своей лепты в это нагромаждение, как после горного обвала, вещей, Сашины родители тотчас стали одними из сонного скопища пассажиров.

            Троллейбус тронулся, водитель выключил свет, и Саша, прильнув носом к уже сереющей тьме за стеклом, смотрел, как мимо него лениво и нехотя, как бы прощаясь, проплывали Никита и Ай-Даниль, Гурзуф и Артек. Саша пытливо всматривался в огни поселков, представляя, как люди просыпаются в этих похожих на ласточкины гнезда домиках, сарайчиках и просто на раскладушках под навесами, как завтракают чаем и смотрят в чистое небо, угадывая в гаснущих звездах приближение жаркого дня, как умываются под жестяными умывальниками, где запах рассохшегося кипарисового дерева сладко мешается с мятным запахом пасты «Поморин»…

            На остановках Сашины мечты прерывались резким включением света в салоне троллейбуса, и вместо лазурного моря на фоне жемчужно-серого неба появлялась взъерошенная голова мальчика с большими задумчивыми глазами, такими светло-серыми, что казались белыми на покрытом ровным оливково-матовом загаром лице. Саша сконфуженно улыбался своему отражению, и к белым глазам прибавлялся еще сияющий молочной белизной ряд зубов.

            Входящие пассажиры шумливо рассаживались и через минуту уже ничем не отличались от своих грузно чернеющих кошелок. Водитель снова выключал свет, троллейбус трогался, и Сашины мечты снова теснились чередой перед его глазами. Вот совсем уже проснувшаяся Алушта промелькнула последними своими огнями, троллейбус развернулся задом к морю и, подвывая на крутых подъемах, устремился в горы. Саша крутился, пытаясь подольше удержать перед собой неумолимо исчезающую панораму моря, даже привстал со своего места, разбудив маму, которая застонала со сна, просила его угомониться, не прыгать и поспать. Саша послушно притих, разгоряченным лбом приник к холоду окна и углубился в созерцание величественной громады Демерджи с бюстом Елизаветы на вершине. Он вспомнил, как по дороге сюда – как это было давно и в то же время недавно, подумалось ему – он проспал всю дорогу от Симферополя до этого места, и его растолкал отец, сказав: «Смотри, сейчас выглянет море», и он с тупо-сонным выражением смотрел на эти залитые солнцем скалы и думал: «Где же море? Или отец шутит?» Сейчас его разобрала злость на самого себя, зачем он проспал столько интересного, зачем он вообще спал в Крыму, столько драгоценного времени ушло безвозвратно, когда он лежал, как колода.

            - Больше не буду спать! – прошептал он себе. – До Львова, честное-пречестное, глаз не сомкну!

            Но после перевала, когда потянулись пыльные степи и дороги, усаженные тополями, в Саше угас интерес к мелькавшему за окном. В троллейбусе от лучей взошедшего солнца становилось все жарче, у Саши разболелась голова и начало подташнивать. Он пытался не крутится, чтоб не разбудить маму, но взбалмошная надежда, что можно найти такое положение, когда голова будет болеть меньше, глаза меньше резать и меньше тошнить, заставляла его беспрерывно ерзать на своем сиденье. Мама проснулась и, все еще пребывая во власти сна, спросила сонным голосом:

            - Что, голова болит?

            Ее рука томно скользнула по направлению сумочки, где лежали «таблетки от Сашиной головы», как их с издевкой называл отец, но Саша, внезапно застыдившись чего-то, торопливо сказал, стараясь придать голосу всю убедительность:

            - Нет-нет, мамочка, не надо. У меня ничего не болит, это я так, по сторонам смотрю.

            - Спи, спи, - пробормотала мама сквозь сон.

            В ее тоне было так много желания, чтобы было тихо, что Саша умолк, так и не рассказав маме о своей грусти и принятом решении не спать.

            В Симферополе троллейбус долго кружил по залитым пронзительным светом улицам, где сновали бесчисленные толпы народа. Припавшие пылью бабки с кошелками, спешащие чиновники, не по погоде в серых пиджаках с папками под мышкой и автомобильные гудки наводили на Сашу грусть и усиливали головную боль.

            На вокзале воняло поездным клозетом, суетились и мельтешили люди. Сашу оставили у вещей, наказав не сводить с них глаз, а сами ушли на рынок. Саша глазел на ласточек, гнездившихся в лепном портике вокзала, смотрел, как они с пронзительным писком влетают и вылетают из своих гнезд, и думал, как они могут жить в этой вони, сутолоке, головной боли, тошноте?

            Ему стало так плохо и скучно, что необходимо было срочно отвлечься от своих внутренних ощущений. Он огляделся по сторонам. Но взгляду не на чем было остановиться. Снующие пассажиры, поезда, торговцы, носильщики, цыгане, дети, так же тупо сидящие на своих чемоданах, скучные и неинтересные… Рядом с Сашей какая-то дородная тетка питалась чебуреками, держа их, сообразно совковому сервису, в страничке, вырванной из какой-то книги. Напротив нее сидели две лишаястые дворняги, умильно смотрели тетке в глаза, пускали слюну и помахивали хвостами. Она сосредоточенно ела, следя, как бы сок от чебуреков не капнул ей на платье. Ее пальцы и подбородок были жирные, оттопыренные, выражающие отвращение к тому, что она ест. Внезапно громкоговоритель чихнул и стал что-то быстро, взахлеб бормотать, тетка охнула, кинула бумажку с чебуреками, подхватила свои вещи и убежала, смешно подпрыгивая грузным телом на тоненьких каблуках. Собаки ринулись на чебуреки, а Саша ногой подкатил к себе бумажку.

            Осторожно, двумя пальцами, он расправил смятый жирный листок, положил его на асфальт и придавил смятые края странички ногами. На ставшей прозрачной сальной бумаге чернели тонкие буквы. Саша принялся читать:

            «…ма является непрекращающийся конфликт Добра, представляемого Ормуздом или Ахура Маздой, и Зла, которое находит свое воплощение в Аримане или Ангра Манью. Жизнь Вселенной произошла в результате этого конфликта, во время которого каждая из двух сил поочередно берет верх. Согласно Зороастру, смысл жизни – в неустанной войне между Ормуздом и Ариманом, Добром и Злом, между Светом и Тьмой. Этот конфликт является только переходным этапом, состоянием смешения. Ему предшествует этап начальный – Создание, а завершает его гибель навсегда побежденного Аримана. Отсюда вытекает, что если теологическая концепция Зороастра и является дуалистической, то этот дуализм имеет характер чисто переходного свойства, т.к. в конце концов, вместе с поражением Аримана, превращается в монизм».

            Саша зевнул. Обернулся по сторонам – ничего интересного, родителей не видать. Снова вернулся к страничке:

            «Существование наивысшего Бога, Ахура Мазды, имя которого означает «Господин Мудрости», позволяет отнести религию Зороастра к монизму. Бог руководит своего рода архангелами, которые называются Бессмертие, Благочестивая Набожность, Высшая Чистота и др. Сам Зороастр является пророком Бога. Ангра Манью аналогично имеет слугами Злую Мысль, Ошибку, Лицемерие, Ложь и пр.

            Каждый хороший поступок укрепляет Добро, а каждый злой – укрепляет войско Зла и откладывает победу Ормузда. Обязанности верующего состоят в тройной формуле…»

            Саша, недочитав, перевернул страницу. Там, ниже грязного пятна, которое оставил на жирной бумаге пыльный асфальт, Саша читал дальше:

            «… имели ли они какие-либо храмы? На этот вопрос трудно ответить, ведь если бы таковые существовали, они находились бы в горах, на возвышенностях, где, если верить Геродоту, персы любили приносить жертвы. Зороастр сохранил культ огня, почитаемого уже в пред-маздеизме. Огонь был символом сияющей и полной света славы Ахура Мазды. Его раскладывали на открытом месте, на алтарях очень интересной архитектуры…»

            Дальше снова было пятно, а внизу странички долго и нудно обсуждались общие черты зороастризма и религии халдеев.

            Саша разочарованно отбросил сальную бумажку и, подперев руками голову, уставился в снующую толпу.

            Вернулись родители. Отец нес два ведра с помидорами и виноградом, а мама – кошелку с персиками в одной руке, и прикрытый истекающим жиром пирожком одноразовый стаканчик с парующей вонючей жидкостью в другой. Они уже поели, снедь принесли специально для Саши. Саша хотел было закапризничать, но, взглянув в лицо отца, понял, что тот не в настроении, и, пересиливая себя, принялся за еду.

            От растворимого Nescafe его тут же стошнило, да так внезапно, что он еле успел отвернуться от родителей и склониться над газоном. Провожаемый неодобрительными взглядами пассажиров, отец повел сына в уборную, брезгливо, словно загаженную тряпку, ведя его двумя пальцами за плечо сквозь толпу, и все время, пока Саша мыл руки, лицо и забрызганные ноги, строго выговаривал Саше сухим, трескучим, полковничьим голосом, что Саша избалованный и изнеженный, и что в его, отца, время, Сашу давно бы выпороли за такие штучки, и что из Саши люди вряд ли выйдут, лучше уж сразу сшить Саше платьице и повязать бантик, вон и патлы он отрастил себе впору, и так далее и прочее. Саше было стыдно, хотелось плакать, но он знал, что слезы приведут отца в ярость, и он сдерживался. Сердце его глодала тоска.

            На перроне мама нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

            - Я говорила тебе, не надо брать ему кофе, - сказала она, и тут же, без перехода – Пошли, уже объявили наш поезд.

            Они заспешили по переходу. Саша, у которого перед глазами росли и лопались черные пятна, натыкался на встречных, задевал всех кошелкой с персиками и отставал. Отец, выждав момент, когда мама не видит, дал ему подзатыльник. Саша, кусая губы, чтобы не разрыдаться, пошел след в след за родителями.

            Вагон был такой душный, будто его только что вытащили щипцами из домны. Все толкались, ругались, и так выходило, что Саша всем попадался под ноги. В конце концов, он забился в угол и, подавляя в себе превозмогающий рвотный рефлекс, испуганно смотрел в лицо отца, который, чувствуя вину за то, что ударил больного ребенка, еще более раздражался.

            Наконец пыльный перрон с пыльными людьми вздрогнул и поплыл, всё набирая скорость, навстречу Саше. Ветерок, проникающий сквозь многочисленные щели, ворошил волосы на Сашиной голове и утишал его головную боль.

            - Саша, будешь есть? – спросила мама.

Саша, пытаясь загнать назад рвотный клубок, подкативший к горлу при слове «есть», яростно замотал головой. К глазам от усилия подступили непрошенные слезы.

- Ну вот, и нюни распустил, - насмешливо заметил отец. – Иди спать, коли не хочешь кушать, боец! – Последнее слово он растянул презрительно, словно дал пощечину с оттяжкой.

- Я теперь до Львова не буду спать, - угрюмо заявил Саша. Его серые глаза смотрели из-под белесых ресниц упрямо и зло.

- А это мы еще посмотрим, - ответил отец, входя в раж. Он подхватил сына под грудь одной рукой, а между ногами другой, и ловко зашвырнул его на верхнюю полку.

Мать и чужая барышня с нижней полки смотрели с восхищением на отца, на его сильные мускулистые плечи и голую спину. Глядя сверху в эти переполненные наивного восхищения глаза женщин, Саша преисполнялся презрения к своему телу, которое можно было с такой легкостью забросить на верхнюю полку, словно он был не человек, перешедший в шестой класс, а кошелка с фруктами. Ему казалось, что чужая барышня смеется над ним. Он перевернулся на живот, положил голову на скрещенные руки и уставился в окно.

Пейзажи мелькали безрадостные. Белесые оливки поникли под солнцем, лучи которого, как прожектор, высвечивали всё с беспощадной ясностью, как лучи рентгена, обесцвечивали и лишали самости все предметы, превращая их в неживые блеклые картинки, сделанные белым мелом на белой стене. Саша терпеливо ждал появления Сиваша, надеясь, что всегда изменчивая вода поколеблет нерушимое спокойствие этой белесой пустоши.

Внезапно поезд въехал в чудесную местность с высокой и мягкой травой, такой зеленой, что Саше, отвыкшему от северной природы, она показалась ненастоящей. Вместо деревьев на гибких стеблях покачивались цветы. Пронзительный свет солнца стал мягким, как бы целующим Сашино лицо, а краски вдруг вспыхнули ярчайшими оттенками, словно в детской раскраске, нарисованные фломастерами. В вышине, над цветами, кружили гигантские пчелы величиной с дельтоплан, их жужжание походило на рокот мотора, а внизу с деловитой важностью шмыгали легковушками жуки.

- Это я так уменьшился, - догадался Саша, - как Алиса. Наверное, пирожок был волшебный, только замедленного действия.

И точно, ловко маневрируя между жуками, пробежал Мартовский Заяц. На его тощей шейке, поросшей редким пушком, развевалось белое, как у Остапа Бендера, кашне, а в руках он держал черный лакированный котелок и белые перчатки. Саша ловко соскочил с верхней полки и побежал вслед за Зайцем. Во всем его теле была легкость, он высоко подпрыгивал и плыл, как в невесомости. Заяц же, наоборот, семенил, петлял, часто останавливался, вынимал из нагрудного кармана огромный белый платок с любовно вышитым на нем символом «Плейбоя» и громко, до неприличия, сморкался. Саша поравнялся с ним в три прыжка. Некоторое время скакали молча. Заяц косился на него красной бусинкой глаза, а Саша, как хорошо воспитанный мальчик, лихорадочно придумывал приличный повод вступить в разговор. Наконец он нашелся:

- Вы не скажете, этой дорогой я попаду на бал? – спросил он и, подумав, учтиво шаркнул ножкой.

Заяц как будто ждал вопроса. Он остановился, окинул Сашу внимательным взглядом и сказал:

- На бал скачу, дыню там проглочу. Мне будет вкусно, Англа Манью грустно. Ты тоже нас проведай – дыньки отведай. Преодолей лень, только фрак надень. Без фрака никак нельзя – грязнуль не любит Ахура Мазда.

- Где же это я фрак возьму? – воскликнул Саша, с тоской оглядывая свои голые ноги в шортах, из засаленного кармана которых вместо платка торчала жирная чебуречная страничка.

Заяц ловко выудил бумажку из Сашиного кармана и голосом Матвея Николаевича, учителя математики, прогнусавил:

- 640 – целая величина; сколько составит 25 % этой суммы?

Сашу нисколько не озадачил такой поворот разговора. Он галантно поклонился.

- 160. – Ответил он со сдержанной гордостью. Подобные задачки он щелкал, играючи. И тут же он почувствовал на себе тяжесть плотной черной материи и приятный холод накрохмаленной сорочки. Заяц уже держал в лапах большое овальное зеркало, в котором Саша увидел юного красавца в щеголеватом фраке с бабочкой, в изящных штиблетах, в черном лакированном котелке и белых перчатках.

- Юное дарование, вундеркинд, виртуоз, виолончелист на приеме у папы Римского! – взвизгнул Заяц, бросил зеркало, которое оказалось жуком с черно-зеленой гладкой спинкой, схватил Сашу за рукав и устремился вперед с такой быстротой, что все замелькало у того перед глазами. Не прошло и трех секунд, как они прибыли.

Отец, в полном торжественном облачении понтифика, всплеснул руками, увидев сына, радостно ринулся ему навстречу, усадил на трон, снял тиару и принялся сыпать из нее, как из рога изобилия, на Сашу поток детских «Орбит», трансформеров, наклеек «Формула-1», переводных картинок и прочих чудесных и столь же полезных вещей. Заяц скакал вокруг и кричал:

- Быстрей, нам надо успеть до Джанкоя!

Саша хватал дары и распихивал их по карманам фрака. Потом, отяжелев от выпитой Кока-Колы и еле ворочая языком от большого количества жевательной резинки, он встал с трона, ласково и снисходительно потрепал отца по щеке и полетел дальше.

Саша был радостен, происходящее все больше веселило его. Вскоре они с Зайцем попали на луг, где шумели и играли огнями многочисленные аттракционы. Чертово колесо вертелось, а в ярко-синем бархатном небе взрывались и трещали петарды. Множество разнообразнейшего народа толпились на этом лугу. Плюшевые зайчики пионерскими отрядами маршировали в ногу, на их груди болтались барабаны, и они лихо отбивали такт передними лапками. Клоуны высоко подпрыгивали с помощью привязанных к длинных штиблетам пружин, а цирковые собачки возили друг дружку в колясочках. Саше страшно нравились эти беспорядок и неразбериха. Он вспомнил, как год назад был с мамой в чешском луна-парке, там тоже царила эта атмосфера безрассудного праздника, бесшабашной веселости и смеха. На танцплощадке пары в вечерних туалетах танцевали регги, а в центре Тра-ля-ля и Тру-ля-ля не в такт откалывали чечетку. Саша схватил Зайца в объятия и два круга прокружил с ним в танце, довольно получалось бы складно, если б не длинные Зайцевы стопы, о которые Саша постоянно спотыкался.

Черные белки в белых передниках ходили в толпе и кричали пронзительными, зазывными голосами:

- Дыни, арбузы недорого!

- Хо-о-олодное пиво, свежее, холодное пиво!

- Мороженое в шоколаде, пломбирчик!

- Рррыба-рыба-рыба , балык, вяленая, таранка!

- По-о-омидоры, по-о-омидоры!

Внезапно земля дрогнула у Саши из-под ног. Он поднял глаза и увидел, что чертово колесо пылает яркими разноцветными огнями. Все животные и люди кланялись ему, а цирковые собачки тявкали: «Ахура Мазда! Ахура Мазда!» От этого немного неприличного слова Саше стало совсем весело, он, смеясь, склонил было колени, но земля ушла из-под его ног, он вздрогнул и проснулся.