Сарацинские города. Часть 2. Глава 22

[guillelme]

ГЛАВА 22

АРНОТ СИКРЕ – САН МАТЕО, ЗИМОВЬЕ 1317-1318 ГОДА

[Еретик]ответил мне, что нет иного ада, кроме этого мира […] и, сказал он, все духи […] будут спасены и вернутся к Отцу Небесному. И когда всё, что Он сотворил, то есть все духи, соберутся подле Бога-Отца в небесах, злаки будут произрастать, цвести, но не давать зерна, и виноградные лозы будут в побегах […], и деревья будут в листве и цветах, но не приносить плодов...

Показания Арнота Сикре перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года

           Этой первой зимой в Валенсийских землях, в обществе беженцев из Монтайю и Монсеньора Морельи, я многое узнал о ереси. Я узнал о том, чего уже никто долгое время не осмеливался ни исповедовать, ни практиковать открыто между Аксом и Тарасконом. Конечно же, мой отец не сообщил мне в подробностях список заблуждений проклятой, матери его детей, от которых он с отвращением отказался. Понемногу в этих пропащих землях, в сотнях лиг от Сабартес и королевства Франции, я узнал все или почти все о вере моей матери. Каждый из членов семьи Маури, этих маленьких людей, барахтающихся в страхе и бедности, этих горцев, никогда не видевших ни чернил, ни письменных принадлежностей, ни пергамента, этих странных людей, говоривших обо всем языком нищеты, привязанных к своим баранам и ослам, каждый из них, от старухи до подростка, считал своим долгом помочь мне спастись, просветить меня и наставить. Я, само собой, всячески их поощрял, выказывая интерес и добрую волю, и побуждал их сообщать мне все, что они знают. Что еще я мог делать в их обществе?

Пейре Маури-младший, великий пастух, зимовавший недалеко от Сан Матео, на пастбищах Калиг, был тем, кто думал и говорил лучше других. Его суждения были четкими и основанными на опыте, потому что он многое пережил и перенес. Этот человек всегда был в движении, знал все города, все потоки и горы, везде заводя друзей и знакомых. Даже среди сарацин. Он говорил и двигался с естественной и улыбчивой мудростью, вызывающей симпатию. Совсем иначе обстояло дело с добрым человеком Пейре Пеншенье, Монсеньором Морельи, о котором я вскоре узнал, что его настоящее имя Белибаст. Особенно, когда все чаще и чаще он шутил в моем присутствии – а я не видел в его шутках ничего, кроме сомнительных провокаций – его слова оставались словами крестьянина, а его поведение одновременно жестким и хитрым. Однако, когда этот Белибаст начинал проповедовать, то, несмотря на отсутствие у него изысканного красноречия, я был вовсе не разочарован, как боялся Пейре Маури, а наоборот, он удивлял меня прекрасным знанием святых текстов. Этот еретик, бывший крестьянин, оставался практически неграмотным, но его знание Писаний бесконечно превосходило мое собственное, хотя я умею читать и писать, и даже немного знаю латынь. Видно было, что когда-то он получил в своей секте прекрасное образование, и целые куски текстов хранились у него в памяти.

Как мне и обещал пастух Пейре Маури во время нашей первой встречи, не прошло и месяца, как Монсеньор Морельи пришел проповедовать для своих верующих в дом дамы Марти в Сан Матео. Меня тут же пригласили. К тому же, благодаря храброй Гильельме, я был в курсе всего: я знал, что двумя неделями ранее ее брат Пейре Маури, погонщик ослов, отвез в Морелью груз тростника для гребенщика, и попросил его от нашего имени спуститься и посетить верующих в низине. Когда прибыл сам Монсеньор, женщина пришла к башмачнику предупредить меня в третьем часу пополудни, что настало время, и чтобы я ничего не пропустил. Я быстро сложил свою работу, пошел в город купить сардин и вина для обеда, и достойно, не с пустыми руками, явился в дом серданьцев. Добрый человек, по-видимому, был чувствителен к моему вниманию, и я постарался приветствовать и обнять его со всей возможной учтивостью. Тем же вечером я разделил трапезу со всей семьей, после чего еретик проповедовал для нас. Нет сомнений, теперь я считался принятым в круг верующих этого странного святого.

Это была тихая проповедь, похожая на задушевный разговор у камелька. Гильельма Марти машинально вертела свою прялку позади лавки, на которой теснились все мы – ее брат Пейре, ее сыновья Арнот и Жоан, и я. Она сложила рядом с собой столько шерсти, что останавливала прялку только для того, чтобы приготовить ужин или загнать ослицу. Сидя перед нами, этот маленький черный человек с гортанным выговором и бархатистым взглядом, вначале смотрел перед собой в жар очага, словно ничего не видя, но внезапно его глаза загорелись, он поднял голову и осмотрел нас, одного за другим, молча размышляя и подбирая слова. В тот вечер он словно бы проповедовал специально для меня, из Евангелия от святого Матфея. Прежде всего, он привел притчу о талантах, сравнивая эти золотые монеты с сокровищем Слова Божьего, которое сам он должен умножать среди людей своей проповедью; и он посмотрел на меня очень пристально, добавив, что один добрый верующий для него более драгоценен, чем все добро и все золото этого мира. Потом он перешел к притче о работниках последнего часа, что я расценил как сказанное для того, чтобы поощрить меня.

Это уже точно было специально для меня, самого позднего его верующего – по крайней мере, он так считал – и он завершил свои слова, глядя мне прямо в лицо:

- Поскольку теперь Вы устремлены к Добру, то и Вы получите такую же награду, и Вы можете жить в той же великой надежде, как и я, который все дни проводит в постах и воздержании, а ночи – в молитвах…

И тогда, словно этого было недостаточно, чтобы я понял все до конца, храбрая Гильельма оставила свою прялку, подошла ко мне, положила мне руки на плечи и повторила:

- Арнот, действительно ли Вы все поняли? Какая возможность есть у Вас и какое счастье Вас ожидает! Вы получите столь же великую награду, как и Монсеньор, который совершает столько покаяния… - с этими словами она повернулась к нему и, насколько я понял, спросила его о том, что на самом деле хотела услышать. – Скажите нам, senher, господин, скажите нам еще раз, что ожидает нас в Судный День?

И еретик, улыбаясь, сказал слова, которых она ждала, и которые он произносил как Бог весть какое пророчество:

- В Судный День наши братья будут прыгать и скакать от радости, как ягнята, выпущенные по весне на лужок.

Дама восхищенно всплескнула руками. Ее радости не было границ. Даже юноши засмеялись от радости. А я сказал себе: это так естественно, что этот клан пастухов не может вообразить себе большей радости, чем веселье ягнят на лугу. И еще, кажется, что для всех этих людей имеет значение только другой мир. Были ли они абсолютно искренни? Что до меня, то я пока не собирался задумываться обо всех этих проблемах вечной жизни, проклятия и спасения. Мои интересы лежали исключительно в этом мире. И я не собирался разделять их ягнячью радость, которая закончится – как и у всех ягнят – под ножом мясника.

И пока говорились эти добрые слова, настал поздний вечер. Мяня любезно пригласили остаться ночевать у них, и оказали мне честь, предложив разделить ложе Монсеньора. Он лег с краю, а я у стенки, и я увидел, что он остался в рубахе и подштанниках, перед тем, как залезть под одеяло. И когда он снимал свою одежду и штаны, я в достаточной мере оценил, что он и в самом деле мужчина в полном расцвете сил, и что посты и воздержания, которыми он хвастался, вовсе не сказались на его теле, крепком и мускулистом, как у крестьянина.

Через некоторое время, прижавшись к перегородке, чтобы было больше места, я не мог помешать своим мыслям принять совсем неприличное направление. Я все думал о том, что Гильельма Марти изо всех сил пыталась объяснить мне о жизни и обычаях Господ, среди опасностей этого мира: он, как и его братья, пока они были еще живы, должен был соблюдать абсолютное целомудрие. Чтобы избежать подозрений, он жил вместе с женщиной по имени Раймонда, родом из Жюнак, вдовой Пикье, которую выдавал за свою жену. Но он никогда к ней не прикасался. А если по неосторожности ему доводилось прикасаться к ней, то он проходил покаяние, и три дня и три ночи не ел и не пил. Эта женщина занималась его кухней и бельем. Чтобы выглядеть респектабельно, по воскресеньям и четвергам он покупал в городе мясо и приносил ей, чтобы она могла приготовить его, а он, после того, как прикасался к этой feresa, мыл руки в трех водах. Еще она говорила мне, храбрая Гильельма, что в их доме в Морелье эта Раймонда и Монсеньор спят на разных кроватях в разных комнатах, как можно дальше друг от друга. Но когда им приходится вместе путешествовать, то в тавернах они спят на одной кровати, чтобы все думали, что они – муж и жена. Тогда им приходится спать полностью одетыми, и отодвигаться друг от друга как можно дальше, чтобы никто из них не мог прикоснуться к обнаженному телу другого.

И я, прижавшись к перегородке и засунув голову под одеяло, давился от смеха, спрашивая себя, не является ли мое тело красивого юноши для этого обреченного на целомудрие святого аналогичным искушением, как и прекрасное женское тело. Но кровать была очень широкой, а он уже спал, как колода; и все, чего я дождался от него, так это мирного похрапывания. Наутро он сказал мне, что ночью шесть раз вставал молиться, но я ему не поверил – хотя держал свои сомнения при себе.

           Той же ночью Жоан, старший сын нашей хозяйки, пошел предупредить Пейре Маури на пастбище. И когда рано утром я встал, одновременно с добрым человеком, то увидел, как пастух спит на лавке в фоганье, укрывшись шубой. Услышав шум, он тут же проснулся и поднялся с лавки, а увидев нас, радостно улыбнулся. Потом он обнял нас, еретика и меня – еретика он обнимал дольше, прикоснувшись лбом к его плечу – потом сладко потянулся, зевнул, запрокинул голову назад, встряхнув спутавшимися волосами, и объявил, что голоден.

Я заметил, что больше нет рыбы, потому что все сардины были съели еще вчера вечером, но он расхохотался и ответил, что мы с ним вполне можем поесть feresa. Я обернулся к Пейре Белибасту, глянув на него с сомнением, но он молчал; я видел, что на его губах тоже играет улыбка.

- Монсеньор трапезует только дважды в день, - сказал Пейре Маури. – По утрам ест только фрукты и овощи, но мы можем с ним вместе выпить.

Пока Монсеньор, склонившись над очагом, оживлял жар среди сучьев, с усилием дуя на них, пастух снял со стены переносную лестницу, приставил ее к балке и влез по ней, чтобы достать большок окорок солонины, свисавший с потолка фоганьи. Я видел, как он вытащил из-за пояса длинный, хорошо отточенный нож и отрезал большой кусок солонины, после чего ловко слез. Все утро я провел с еретиком и пастухом. Я не ходил в мастерскую своего хозяина. Поев вместе с Пейре Маури, очень приятным сотрапезником, я пошел с ним в город, в квартал рыбников, в час, когда привозят рыбу с моря, и в предвкушении полуденной трапезы, выбрал двух красивых, недавно выловленных морских волков, с блестящей чешуей. Было пасмурно и почти холодно, морской ветер заглушал все запахи рынка, и завывал, перекрывая голоса людей – но пастух смеялся и говорил громко.

Я полез в кошель и заявил, что хочу купить всю эту рыбу на собственные деньги, чтобы почтить Монсеньора.

Пейре Маури хлопнул меня по плечу, и сказал, что я еще беднее, чем он. Рыба стоила одиннадцать денье, он дал мне заплатить два, а девять вынул из своего кармана. Тем не менее, когда мы вернулись в дом серданьцев, он заявил Монсеньору, что это я купил для него всю эту прекрасную рыбу. И Монсеньор, благодаря меня и любезно улыбаясь, сказал, что ему бы хотелось, чтобы все волки в горах были похожи на этих. Я подумал, что мои новые товарищи все время озабочены какими-то странными вещами.

Пока наша хозяйка, вернувшись из загона для скота, где она кормила ослов, ослицу и овец, чистила и готовила рыбу на обед, еретик начал проповедовать – или, скорее, как его попросил Пейре Маури, говорить нам доброе слово. Не знаю, были ли они добрыми, эти слова, но уж точно красивыми. Это действительно были красивые слова, которые меня, однако, убаюкали, особенно после раннего вставания. Монсеньор рассказывал нам, как благие ангелы были обмануты и соблазнены Сатаной, который смог пробраться в Царствие Божье в образе прекрасной женщины, разжег похоть этих небесных созданий, и увлек их за собой в этот мир. И эти добрые духи бежали из Царствия Отца через дыру, которую проделал Сатана, и падали с небес в этот мир гуще, чем цветы в траве или капли дождя. Я подавил зевок, и мой взгляд остановился на Пейре Маури, глаза которого блестели, а уста тоже повторяли кое-что из этих добрых слов. Мне показалось, что именно он произнес это сравнение: об ангелах, падающих, как капли дождя. Он уже знал этот рассказ. А еретик посмотрел на него мрачными глазами, горящими тем же огнем. У меня создалось впечатление, что для них обоих Царствие Отца Небесного, как они говорили, расположено сразу же за хребтом гор Сьерра Маестра. Склонившись над своей стряпней, Гильельма Марти время от времени что-то бормотала, давая понять, что она тоже слушает доброе слово, особенно когда Монсеньор принялся объяснять, как Сатана в этом мире заключил ангелов в одежды из шкур, в людские тела, где души уже не помнят о своей утраченной славе.

Тогда я совсем проснулся, и начал задавать вопросы красноречивому проповеднику. Я уже слыхал, как, впрочем, и все, об умелых аргументах еретиков - неясные слухи, еще кружащие на улицах Акса или Тараскона. Например, что женщинам, утратившим новорожденных, не стоит столько плакать, потому что души этих младенцев вернутся к ним в новых детях, которых они еще приведут в мир. И он сказал, Монсеньор Морельи, что только Сатана создал эти одежды из шкур, наши тела, и что души Божьи в этом мире все время путешествуют из тела в тело.

Это мне показалось уж слишком. Я протянул к нему руки, красивые и умелые руки, способные меня прокормить и защитить, и перебил его:

- Как Вы можете говорить, что это не Бог создал мои руки? И мои глаза?

Он улыбнулся с некоторым высокомерием.

- Сам Бог сказал, в Евангелии от святого Иоанна, - ответил он. – Все, что Он создал, создано во веки. Ничто из этого не может исчезнуть: а твои руки, глаза, и все твое тело обратятся в прах. Ничто из того, что принадлежит видимому миру – земля, небо и все, что в них, а значит, твое и мое тело, не от Бога, потому что они преходящи и обречены на погибель, и потому что все это когда-нибудь исчезнет. Только души Божьи вечны.

           Пейре Маури поднялся с лавки. Он сделал нетерпеливый жест. Его лицо прояснилось.

А еретик продолжал дальше:

- Бог не может создать того, что не является благим. Посмотри на все то зло, в которое погружен этот мир – ураганы, град, эпидемии, насилие, несправедливость и глупость человеческая. Смерть. Ты же видишь, что Отец Небесный не может быть причиной всему этому. Это князь мира сего, враг…

И вновь я прервал его:

- Однако говорят, что души злых людей пойдут в ад после смерти… И царство зла там.

- Нет, Арнот, - вновь ответил Монсеньор Морельи. И я увидел, как Гильельма Марти тоже поднялась, а ее лицо было словно в экстазе; по-видимому, мы приблизились к апогею проповеди. – Нет, Арнот, не существует иного ада, кроме этого мира, в котором души Божьи переходят из тела в тело, пока не совершат своего покаяния. Этот мир увидит свой конец. Но этот конец не наступит, пока все добрые духи не воплотятся в телах добрых христиан, как мы, в которых они могут спастись и вернуться к Отцу Небесному. И когда всё, что Он создал, то есть все духи, соберутся подле Бога-Отца в небесах, злаки будут произрастать, цвести, но не давать зерна, и виноградные лозы будут в побегах, и деревья будут в листве и цветах, но не приносить плодов…

Пейре Маури вновь глянул на меня со значением, и сказал, что душа той, которая была моей матерью, и которая умерла как добрая христианка на костре князя мира сего, ожидает нас, со всеми теми, кто был добрыми мужчинами и добрыми женщинами, в радости Царствия Небесного.

- Я бы хотел быть там, где ее душа.

Я почувствовал, как мои челюсти сжались.

Моя мать, На Себелия Бэйль, которая была красивой и богатой дамой в городе Акс, и из-за которой стыд и нищета обрушились на нас. Моя мать, в адрес которой я все свое детство слышал только проклятия из уст моего отца, нотариуса Арнота Сикре. Моя мать, сожженная после получения приговора инквизитора. Нераскаявшаяся, упорствующая, дочь тьмы и погибели. Недостойная ни жалости, ни прощения. Переданная в руки светской власти. В знак ее вечного проклятия.

Из-за красивых слов еще более искусных проповедников, чем эти. Моя мать, окаянная. Проклятая.